***
Садясь за работу, я всегда испытывал торжественное, почти благоговейное чувство перед чистым листом бумаги, на котором вскоре возникнут фигура человека, лицо, пейзаж. Но как только я начинал рисовать, это чувство исчезало, карандаш не слушался меня, и я мучился, бессильный выразить то, что так остро волновало меня.
***
Сделав рисунок и почувствовав в чем-то его правду, я всегда торопился получить подтверждение этого у окружающих. И чем убедительнее было подтверждение, тем сильнее искусство наполняло меня счастьем и творческой энергией. Но бывали случаи, когда работы, казавшиеся мне удачными, не находили отклика, и тогда в рисунке как бы затухала жизнь, и он начинал казаться мне одиноким, не нужным. Этот контроль "чужого глаза" имел громадное значение во всей моей творческой деятельности.
Я особенно пристрастился к такой проверке на фронте, в годы Великой Отечественной войны. Меня резко поразило тогда, что люди, которые, не щадя жизни, дрались с врагом, отважно водили в атаку свой танк или самолет, одолевали фашистов в штыковом бою, часто оказывались маленького роста, неширокими в плечах, с застенчивым румянцем на щеках. Разгадать их большой содержательный внутренний мир представляло особый интерес для художника. и вот когда в редкие минуты затишья я начинал рисовать кого-нибудь из этих внешне не героических героев, ха спиной собиралась толпа солдат, внимательно следивших за движением моей руки. Тогда я еще не привык работать в присудствии посторонних, они стесняли меня.Но потом почувствовал, что зрители мне помогают, как бы корректируют мою работу, чутко реагируя на каждую верно схваченую черточку портрета. Вероятно, то же ощущение испытывает актер, когда на премьере спектакля впервые прислушивается к каждому шороху в зрительном зале, к нетерпеливому кашлю или к напряженной. торжественной тишине.